Упражнение в стиле: Рассказ

Очки всё портили.

Делали всё слишком чётким, слишком ярким, слишком однозначным. Убивали всю двусмысленность, уничтожали простор для фантазии.

В детстве такого, кажется, не было; он не был уверен, слишком нетвёрдо помнил. Детство вообще сливалось в смутный ком, торчали только отдельные куски. Ему два, и он отважно входит в куст крапивы, потому что туда зачем-то надо, не зная ещё, что его там ждёт. Ему лет семь, на даче семьи друзей он пробует — как они называются, эти оранжевые внутри коробочек? Невкусно! А сестре нравится. Ему пятнадцать, он врёт, что у него болит живот, и уходит от репетитора по английскому — прямиком в соседнюю квартиру, в которой уже собрались одноклассники, его приняли в компанию, он чувствовал себя таким крутым, пропустить сбор было никак нельзя.

Ясность не мешала, она помогала. Учиться в школе хорошо. Хорошо учиться очень хорошо. Плохо учиться притягательно, но страшно. Курить за школой плохо, но очень хочется. Чёткие границы, чистые цвета, понятные правила.

Дело запахло жареным где-то в университете. Смысл в отметках потерялся окончательно. Законы стали размытыми. Люди и события перестали делиться на чёрное и белое.

Тогда он в первый раз заметил, как мешают очки. Он носил их со средней школы и давно привык. Минус был небольшой, но всё-таки доставлял неудобства: доску не видно, на улице, как выражался доктор, «патынцыально апасные ситуации». Доктор смешно акал и дал освобождение от физкультуры, надо было хватать, пока предлагают. Бегать он ненавидел.

В старших классах пробовал носить линзы, но так и не смог. Тыкать чем-то, даже собственным пальцем, в глаз оказалось буквально физически невозможно. Не получалось. Другим тем более позволить не мог. Махнул рукой: ну и ладно.

Первый раз ощущение догнало курсе на третьем. Он сдавал экзамен. Преподаватель был живым воплощением штампа «мерзкий старикашка», хотя, кажется, лет ему было не так уж много; известен был тем, что имел собственную точку зрения по ряду вопросов и нещадно валил тех, кто оказывался несогласен. Он сел готовиться, и тут в глазах потемнело, виски сжало, в ушах зазвенело, по мозгу будто стучали молотом. Такой головной боли он не помнил. Кое-как набросал заметки. По всему выходило, что будет скандал, примеры, которые пришли в голову, вызвали бы серьёзные возражения. Еще не решив, что хуже — пересдачи и угроза отчисления или сделать вид, что во всём согласен с преподавателем — он сел на стул у профессорского стола, снял очки, потёр переносицу и вдруг начал говорить то, что вызывало лишь одобрительные кивки. Договорил, ответил на какой-то вопрос, получил «отлично» и вышел, растерянный, оглушённый, с болящей и звенящей головой.

Одногруппники язвили, интересовались внезапной сменой взглядов. Кое-как отшутился, в чьих-то глазах упал, кому-то было неважно. Учёба продолжалась.

Стал адвокатом. Когда-то хотел заниматься уголовными делами, но духу не хватило. Гражданское право оказалось в каком-то смысле проще, и на снимки жертв смотреть не надо было. Закон он знал хорошо, говорил убедительно, дела пошли в гору. Он сначала было пытался держаться юношеской мечты защищать только невиновных, но быстро понял, что карьеру так не сделаешь и денег не заработаешь. Дома уже ждала жена с двухмесячным сыном, и он, сняв очки и потерев переносицу, брался почти за все дела, которые к нему попадали, кроме совсем уж безнадёжных.

Спал со своей секретаршей. Она вошла однажды в его кабинет поздним вечером, села к нему на колени, сняла с него очки, следом галстук… Так и покатилось. Иногда казалось, что так нельзя, нельзя, надо всё это прекратить, это было нечестно и нечисто, но почему-то всё продолжалось.

Год за годом жизнь катилась сама собой. Дела становились всё сомнительнее, и вот он уже обнаружил, что защищает откровенных преступников, людей, нарушавших закон сознательно и постоянно. Потом пришло настоящее признание: пригласили юристом в крупную компанию, из тех, где не разберёшь, бандитская или государственная. Продумывать схемы, предусматривать возможные риски, здесь прикрыть, там подогнать. Деньги предложили почти запредельные, жену и двоих детей надо было содержать, любовнице помогать, родителей поддерживать. Согласился.

Несколько лет адвокатского опыта были очень кстати, на работе им были довольны. Свозив всех по очереди на Мальдивы, купив родителям новую машину, детям по пачке гаджетов, любовнице какой-то там бриллиант, понял, что благополучие наступило. Здесь и родилась идея сделать коррекцию зрения. Очки продолжали мешать, головные боли временами накрывали, с исправленным зрением многое было проще, стоило по его нынешним меркам немного, операция не опасная, почему бы нет?

Нашёл клинику в Израиле. Договорился о больничном. Улетел за пару дней. Доктор был приятный, тоже смешно акал почему-то. Всё рассказал, объяснил, ответил на вопросы. Он сдал анализы, прошёл какие-то тесты, всем позвонил предупредить, лёг на стол с лёгким сердцем.

Очнулся ещё с повязкой на глазах. Предупредили, что с непривычки может быть ярко, напомнили, что может кружиться голова, объяснили, что пока нагрузку большую давать нельзя. Сняли бинты.

Мир прыснул в глаза яркими звонкими красками, хитрыми оттенками, незаметными полутонами. Мир оказался кристально чистым, как свежевымытое окно весной, он сиял, сверкал, переливался. Простыни были бескомпромиссно белыми, небо за окном неопровержимо синим, вода в стакане вызывающе прозрачной, а доктор слегка пульсировал волшебством.

Через пару дней позвонил, объяснил про осложнения, попросил ещё неделю. Ходил по пляжу медленно, нащупывая взглядом, как тростью, следующий шаг. Вертел головой по сторонам, несмело улыбался встречным, чайкам, собакам и волнам.

Вернувшись, первым делом уволился. Что-то плёл про семейные сложности, необходимость то ли уехать, то ли сидеть с больным, путался, вызвал недоумённые взгляды, но убедил. Две недели, сказали, дела передай, сказали, и езжай, или что там тебе надо.

Порвал с любовницей. Та пыталась устроить скандал, но он просто пожал плечами и вышел.

Съездил к родителям, поговорил с ними откровенно впервые лет за пятнадцать. Мама всплакнула. Отец крепко пожал руку на прощание. Оставил сколько-то денег из заначки, обнял обоих.

Всё рассказал жене. Жена не верила, плакала, уговаривала, поднимала на смех, пыталась переубедить, всё было бесполезно. Договорились продать дом, чтобы на эти деньги жить ей и детям, а дальше посмотреть.

Сначала уехал волонтёром в Индонезию. Потом в Кению. Потом землетрясение в Малайзии, рванул туда. Обосновался было в Непале. Сорвался в Сирию. Перебрался в Перу.

Научился играть на гитаре. Плёл хитрые амулеты и простенькие фенечки. Стал жаворонком, вот уж никогда не думал. Научился рубить дрова, кататься на сёрфе, мастерить кукол и водить трактор. Похудел килограмм на двадцать, точно не знал, не взвешивался. Волосы выцвели, кожа загорела, на ней проступили татуировки. Мог здороваться и ругаться матом на дюжине языков.

Никогда больше не носил очки.